Литературный семинар 16 апреля 2024

Добрый всем день!

В Славянском зале Синодальной библиотеке, 16 апреля 2024 г., вновь прошел литературный семинар. Посвящен он был памяти Николая Степановича Гумилева.

Прекрасная участница нашего писательско-поэтического содружества Алина Сергейчук – журналист, писатель (автор книг «Странствие Орфея», «Блики жизни» и других), поэт! Решила подготовить доклад о творческой жизни Николая Гумилева. Меня больше всего интересовал его покаянный путь на Голгофу. Как известно, «Конец – делу венец». После октябрьского переворота Николай Степанович открыто перед всеми называл себя дворянином, монархистом и проходя перед храмами снимал шляпу и крестился. Перед расстрелом на стене своей камеры поэт написал: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев»...

Мы с Алиной какое-то время выбирали день проведения мероприятия. На следующей неделе она не могла прийти и уже приближалась Страстная, на этой неделе – Марьино стояние и чтение Великого Акафиста Пресвятой Богородице. Думали-думали и решили встретиться 15 апреля, затем из-за некоторых семинарцев перенесли на 16. К чему я так долго и нудно пишу об этом? Да потому что в воскресенье Алина мне вдруг сообщает: «Ты знаешь, что 15 апреля день рождения Гумилева?!» Нет, я не знала об этом, но поняла, что это Николай Степанович  нас собрал. Ведь могли и в самом начале апреля провести встречу… Вокруг Гумилева всегда какая-то мистика происходит. Человек – тайна!

Нас собралось немного, у каждого обычно случаются закавыки, но провели время превосходно и творчески. Сначала прозвучал доклад Алины. Затем мои «пять копеек», о пророческих строках Гумилева в стихотворении «Императору» (1906): «Как не вздрогнуть сегодня, читая о «венце», возложенном на поэта императором «из мрака могилы»!...» (Ю. Руденко). Мы же помним, что за несколько часов до расстрела, Николай Степанович спокойно и бесстрашно рассказывал следователю-чекисту о величайших человеческих достоинствах женщин Царской семьи – Императрицы и Великих княжон, с которыми он имел счастье общаться в военном госпитале, где они трудились как сестры милосердия, ухаживая за раненными…

 В конце нашей встречи художник, дизайнер, иллюстратор (оформление книг в издательствах Москвы и Санкт-Петербурга), участник выставок в Росси и за рубежом, Юлия Русакова, рассказала нам об удивительных музеях. Воссозданном по бревнышку усадебном доме в Градницах, как поняла, перевезенном из Слепнево, где жила семья Николая Степановича и Анны Андреевны и "Доме Гумилёвых", находящемся в Бежецке, который сейчас восстанавливает меценат и замечательный человек Юрий Юрьевич Щегольков. Мы так увлеклись рассказом Юлии, что тут же решили всем маленьким семинаром оправиться летом в Бежецк на Гумилевские чтения! Ура!

А теперь предлагаем Вашему вниманию доклад Алины.

Христианские мотивы и интуиции в творчестве Николая Гумилева

 

Идея этой статьи появилась, как говорится, «от обратного». На одном форуме мне попалось категоричное высказывание: «Поэты Серебряного века нередко бросали вызов православной вере. Например, Гумилев писал:

«Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
Создав, навсегда уступил меня року Создатель;
Я продан! Я больше не Божий! Ушёл продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель».

Столь резкое суждение о любимом поэте резануло по сердцу. И я полезла разбираться: сначала с текстом стихотворения, а затем – и с биографией одного из лучших поэтов Серебряного века.

 

Как же звучит это стихотворение полностью?

 

«Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
Создав, навсегда уступил меня року Создатель;
Я продан! Я больше не Божий! Ушёл продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель».

 

Летящей горою за мною несётся Вчера,
А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвётся Гора.
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.

 

И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны — поэт, чародей,
Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.

 

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае
На пагоде пёстрой… висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

 

А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая лёгкие, лёгкие звоны.

 

Бросает ли это стихотворение вызов Творцу? – А может быть, оно описывает то, о чем можно прочесть и в творениях святых отцов, – ужас богооставленности? Говорит о том, что не только материальное, но и заветные для многих слава, вдохновение, влияние на людей, даже власть над вселенной – ничто, потому что они временны. И человек, имеющий их, но потерявший общение с Создателем, испытывает такую боль, что ему уже кажется благом потерять саму возможность чувствовать, лишь бы избавиться от томления души. Эта поэтическая зарисовка – словно пейзаж, изображающий скалу и тень от нее, оставляя за своими пределами Солнце. Но именно видя черную тень, мы можем с уверенностью сказать, что где-то за скалой, невидимое для нас, находится светило. Если весь мир и душа человека изнемогают от боли в отсутствие Бога – значит, Бог есть, и Он нам необходим, мы предназначены для общения с Ним!

Я не ставлю себе задачей втиснуть Гумилева и его творчество в рамки благочестия. Но стихотворения, глубоко христианские по духу, в его творчестве есть, и их нельзя назвать случайностью. Да и в жизни своей он нередко поступал как христианин. В юности он позволял себе заигрывания с темной силой – но после сам же неодобрительно отзывался об этих стихах как о «демонической чуши».

Стоит отметить и еще один примечательный момент. Подлинно талантливые произведения не создаются человеком в одиночестве. Это соработничество: либо с Творцом, либо с падшим духом. И потому писатель, поэт, художник нередко чувствует, что является лишь соавтором своего произведения. Пишет – а потом сам же находит в написанном смыслы, которых не закладывал в текст, работая над ним. Не так ли произошло и со стихотворением «Шестое чувство»?

 

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

 

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

 

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

 

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем;

 

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья;

 

Так век за веком – скоро ли, Господь? -

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

 

Человек, знакомый с православной аскетикой, скажет, что «Орган для шестого чувства» у нас есть – это дух человека. Искра благодати живет в сердце каждого крещеного, но она подавлена грузом наших грехов. Путь к Богу в том и состоит, чтобы очистить сердце, дать искре загореться чистым и теплым огнем, осветив душу и жизнь... А пока это не произошло – «кричит наш дух, изнемогает плоть»... Крещеный и воспитанный в благочестии Николай Гумилев мог вести образ жизни, далекий от Заповедей, мог уклоняться в заблуждения как практически все представители творческой интеллигенции своего времени. Но душа его, посмеем «считать» это из его стихов, томилась жаждой благодати – как томится она у каждого, но поэт переживает эту жажду острее и глубже ввиду тонкости своего устроения.

Впрочем, похоже, что о вере Гумилев не забывал. Известно, что в 1920-е годы, когда религия была гонима, а творческая интеллигенция смеялась над «примитивным» пониманием Христианства в традиционном Православии, Николай Степанович, проходя по улицам революционного Петербурга, снимая шапку, крестился на храмы, – истово, размашисто, с некоторой демонстративностью, что вызывало насмешливое недоумение многих знакомых, а иногда и смех прохожих.

Ученица Гумилева поэтесса Ирина Владимировна Одоевцева вспоминала, как в октябре 1920 года, в день рождения Лермонтова, он привел ее в храм и заказал там панихиду по «болярину Михаилу». «Мы с вами наверно единственные, которые сегодня, в день его рождения, помолимся за него» – сказал поэт своей спутнице.

Среди стихов Гумилева есть и такие, которые можно назвать христианскими в самом простом и прямом понимании этого слово. Приведем одно из наиболее известных.

 

Христос

Он идёт путём жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.

«Здравствуй, пастырь! Рыбарь, здравствуй!
Вас зову я навсегда,
Чтоб блюсти иную паству
И иные невода.

«Лучше ль рыбы или овцы
Человеческой души?
Вы, небесные торговцы,
Не считайте барыши!

Ведь не домик в Галилее
Вам награда за труды, —
Светлый рай, что розовее
Самой розовой звезды.

 

Впрочем, говорить о вере – еще не значит иметь ее опыт и глубокое переживание. Написать стихотворение на евангельскую тему – не значит иметь живое общение со Христом. Но смею сказать, у Гумилева оно было. Об этом свидетельствует хотя бы такое его произведение.

 

Заводи

Солнце скрылось на западе
За полями обетованными,
И стали тихие заводи
Синими и благоуханными.

Сонно дрогнул камыш,
Пролетела летучая мышь,
Рыба плеснулась в омуте…
…И направились к дому те,
У кого есть дом
С голубыми ставнями,
С креслами давними
И круглым чайным столом.

Я один остался на воздухе
Смотреть на сонную заводь,
Где днем так отрадно плавать,
А вечером плакать,
Потому что я люблю Тебя, Господи.

 

Совершим небольшой экскурс в детство и родословную поэта. Немногие знают, что предками его по отцовской линии были священники Гумилевы, из поколения в поколение служившие в селе Желудево Спасского уезда Рязанской губернии. Отец, Степан Яковлевич Гумилев, учился в семинарии, но затем выбрал медицинское поприще и стал корабельным врачом – кстати, помимо других судов, он плавал и на знаменитом «Варяге». Мать поэта, Анна Ивановна, в девичестве Львова, была дворянкой. Она отличалась скромным и сдержанным характером, не любила развлечений и, в 22 года выйдя замуж за 42-летнего вдовца, полностью посвятила себя семье. В доме царила атмосфера благочестия. Анна Андреевна Гумилева – супруга Дмитрия, старшего брата поэта, вспоминала, что Николай Степанович как-то сказал: «Как сильны и неизгладимы бывают впечатления в детстве! Как сильно меня потрясло, когда я услышал о страданиях Спасителя!» Она сообщает, что «дети воспитывались в строгих принципах православной религии. Мать часто заходила с ними в часовню поставить свечку, что нравилось Коле». С семи лет будущий поэт исповедовался. Мать читала детям Евангелие. Орест Николаевич Высотский, внебрачный сын Гумилева, рожденный актрисой Ольгой Николаевной Высотской в 1913 году, пишет, что «Анна Ивановна рано приобщила сыновей к религии. ...Обычно мать, сидя на диване и положив «Бабушкину Библию» на колени, открывала страницу с картинкой и принималась рассказывать, а оба мальчика, сидя рядом, слушали, разглядывая рисунок.

Эти иллюстрации и рассказы матери будоражили воображение Коли. Оставаясь один, он вспоминал подробности, что-то дополняя по собственному разумению. Сколько было потом написано им стихов и поэм на эти древние, но вечно живые темы!

...Мысль об искуплении грехов мученической смертью поразила мальчика — она не покинет Николая Степановича всю его короткую и бурную жизнь. Постоянно он думал о том, как, не жертвуя радостями земной жизни, сохранить свою бессмертную душу, спасти ее для загробной жизни».

Тема мученичества – и как страдания за Христа, и как просто насильственной смерти, принятой с достоинством, не раз встречается в творчестве Гумилева. К примеру, в стихотворении «Фра Беато Анджелико», которое мы не будем приводить полностью, чтобы излишне не удлинять статью, есть слова:

 

И так не страшен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там — иные светы.

 

Как точно сказано! Мученики потому и смогли перенести неимоверные истязания, что их утешала благодать и вера. Они знали, они жили истиной, что свет, который Там, у Христа, светлее и драгоценнее всех земных радостей. Завершается стихотворение одной из самых пронзительных и глубоких строф в творчестве поэта:

 

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

 

Думается, сам Гумилев и был тем человеком, который «все в себе вмещает», потому что «любит мир (Богом созданный) и верит в Бога». Хранить веру в то время было весьма непросто. Ирина Одоевцева вспоминала, как в Сочельник 1920 года Гумилев сказал о жизни после смерти: «Будет ли вообще что-нибудь? Или все кончается здесь, на земле? Верю, Господи, верю, помоги моему неверию».

Гумилева томила житейская фальшь, и он искал подлинного. Писал:

 

Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне...

 

Подлинность он искал и обретал в преодолении опасностей: в африканских путешествиях, на войне. Кстати, в Африке поэт отправился в действительно опасные места, туда, где почти не ступала нога белого человека. Там он ощущал присутствие Божие, силу веры, защиту молитвы. Например, стихотворение «Гиппопотам» заканчивается строфой:

 

И я в родне гиппопотама:
Одет в броню моих святынь,
Иду торжественно и прямо,
Без страха посреди пустынь.

 

Схожее настроение – и в известном стихотворении «Наступление», написанном на фронте Первой Мировой войны в 1914 году:

 

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

 

Но конечно, война для Гумилева – это не только и не столько прорыв к подлинности лично для себя, сколько служение Родине. В том же стихотворении он признается:

 

Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

 

На войне он самоотверженно служил России и в опасностях молился о помощи. Так, в ноябре 1914 года Гумилев вызвался на опасное задание: пойти в ночную разведку. Он обнаружил неприятеля и с риском для жизни ушел из-под обстрела: «…тогда я только придерживал лошадь и бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по миновании опасности…» – вспоминал он позднее.

Но приближались иные времена, неся с собой новые соблазны и испытания. Вот малоизвестное стихотворение Гумилева, посвященное приходу антихриста и страданиям тех, кто останется верными Христу:

Сегодня у берега нашего бросил
Свой якорь досель незнакомый корабль,
Мы видели отблески пурпурных весел,
Мы слышали смех и бряцание сабль.

Тяжелые грузы корицы и перца,
Красивые камни и шкуры пантер,
Всё, всё, что ласкает надменное сердце,
На том корабле нам привез Люцифер.

Мы долго не ведали, враг это, друг ли,
Но вот капитан его в город вошел,
И черные очи горели, как угли,
И странные знаки пестрили камзол.

 

За ним мы спешили толпою влюбленной,
Смеялись при виде нежданных чудес,
Но старый наш патер, святой и ученый,
Сказал нам, что это противник небес.

Что суд приближается страшный, последний,
Что надо молиться для встречи конца…
Но мы не поверили в скучные бредни
И с гневом прогнали седого глупца.

Ушел он в свой домик, заросший сиренью,
Со стаею белых своих голубей…
А мы отдалися душой наслажденью,
Веселым безумьям богатых людей.

Мы сделали гостя своим бургомистром —
Царей не бывало издавна у нас, —
Дивились движеньям красивым и быстрым,
И молниям черных, пылающих глаз.

Мы строили башни, высоки и гулки,
Украсили город, как стены дворца.
Остался лишь бедным, в глухом переулке,
Сиреневый домик седого глупца.

Он враг золотого, роскошного царства,
Средь яркого пира — он горестный крик,
Он давит нам сердце, лишенный коварства,
Влюбленный в безгрешность седой бунтовщик.

Довольно печали, довольно томлений!
Омоем сердца от последних скорбей!
Сегодня пойдем мы и вырвем сирени,
Камнями и криком спугнем голубей.

 

Вот так точно описал поэт психологию обольщения: от интереса к соблазну – до готовности убить несогласного, своего прежнего наставника. Видимо, так и будет в последние времена, так бывало и в годы гонений на Церковь, современных Гумилеву. Интересная деталь: появление обольстителя в стихотворении явно напоминает приход европейских колонизаторов к аборигенам Африки и Америки, хотя жизнь принявших его людей описывается как вполне европейская. Что ж, зло любит рядиться в одеяния прогресса, объявлять своих противников ретроградами, «седыми глупцами» и стремиться к их уничтожению, а последователей обольщать, на время даря им «всё, что ласкает надменное сердце». 

Предчувствовал ли Гумилев свою кончину? – Похоже, да. И похоже, подобное предчувствие было дано многим из тех, кому Господь уготовал венец страдания. Некоторые избранники Божии тайно желали пострадать за Христа. Тайно – потому что, наверное, было бы нескромно признаться в таком желании даже себе самому. Вспоминаются слова из предсмертного письма священномученика Вениамина Петроградского: «В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих».

Был ли Гумилев таким избранником? Не нам судить. Впрочем, он говорил, что хотел бы умереть героически... Есть стихи, в которых он словно предсказывает свою смерть.

 

Я закрыл Илиаду и сел у окна.
На губах трепетало последнее слово.
Что-то ярко светило — фонарь иль луна,
И медлительно двигалась тень часового.

 

Когда Гумилева арестуют, он возьмет с собой две книги: Новый Завет и «Илиаду», так что эти строки из написанного в 1911 году стихотворения «Современность» – словно видение того, что произойдет десять лет спустя, в 1921 году.

А вот – фрагмент из написанного в 1916 году стихотворения «Рабочий». Его главный герой занят отливкой пули, которая убьет поэта:

 

Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.

 

И наконец – строки из стихотворения «Я и Вы»:

 

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!

 

В последнем стихотворении привлекает мысль о рае – не мещански-«прибранном» «протестантском», а Евангельском, православном, динамичном благодаря покаянному движению души ко Христу.

Ирина Одоевцева вспоминала, что, возвратившись из храма после совершенной по его просьбе панихиды по М.Ю. Лермонтову, Гумилев сказал: «Неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру. Я снова заснул. Но с тех пор, нет-нет, да и вспомню это странное ощущение…» Тут же добавил: «Конечно, это не предчувствие. Я уверен, что проживу до ста лет». Но внезапно перебил сам себя: «Скажите, вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?»

Кончина Гумилева была если не мученичеством, то самопожертвованием за Родину. Он участвовал в заговоре против большевиков – судя по всему, весьма наивном, вошедшем в документы как «Дело профессора Таганцева». Впрочем, вина его перед захватившими власть в России большевиками заключалась не только в этом. Николай Степанович никогда не скрывал, что является монархистом. Он принципиально избегал обращения «товарищи», говоря «господа». Называл себя дворянином. Не только не редактировал свое творчество в угоду новым властям, но словно вызывал их на противостояние – и одерживал победы. Ирина Одоевцева вспоминала, как на выступлении перед моряками-краснофлотцами он прочел стихотворение, в котором были строки:

 

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего Государя.

 

О том, что было дальше – приведем цитату из книги И. Одоевцевой «На берегах Невы»: «По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов. Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него. И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему здесь еще никогда не аплодировали.
– А была минута, мне даже страшно стало, – рассказывал он, возвращаясь со мной с вечера. – Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос, «краса и гордость красного флота», вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в «портрет моего государя». И заметьте, без всяких для себя неприятных последствий. В революционном порыве, так сказать».

Так Гумилев сохранял свою внутреннюю свободу среди все сильнее охватывавшего общество ужаса перед красным террором. Он был глубоко чужд конформизма, открыто говорил там, где большинство предпочитало «благоразумно» промолчать – черта, часто встречающаяся в житиях древних мучеников. Могли ли власти стерпеть такое, да еще от человека, имевшего влияние на умы, в том числе, и молодежи?

Его арестовали, держали в тюрьме. В записках, которые удавалось передать на волю, Николай Степанович успокаивал друзей и родных. «Не беспокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы» – писал он жене. Но на фотографии, прикрепленной к делу, мы видим, что лицо поэта избито. Конечно, его пытали, добиваясь показаний о других участниках заговора. И конечно, он никого не выдал.

Друзья и почитатели поэта всеми силами старались добиться его помилования. Говорят, добились. В камеру зашли представители власти, спросили: «где здесь поэт Гумилев?» Николай Степанович ответил: «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев» – дав понять, что не хочет себе личного снисхождения и готов разделить судьбу своих товарищей. А вот свидетельство о том, как держал себя перед кончиной «русский конквистадор» от представителя его палачей: «Да…этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Простое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Шикарно умер!» (Тут можно отметить, что курение в начале ХХ века еще не воспринималось как явный грех, поэтому «последняя папироса» перед смертью не противоречит вере).

Каялся ли он в грехах, молился ли перед смертью? – Безусловно. Покаянные стихи встречаются у Гумилева в разные годы. Вот одно из них:

 

Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, Господь, вот Ты мне явился
Невозможной такой мечтой.                                                                          

Вижу свет на горе Фаворе
И безумно тоскую я,
Что взлюбил и сушу, и море,
Весь дремучий сон бытия;

Что моя молодая сила
Не смирилась перед Твоей,
Что так больно сердце томила
Красота Твоих дочерей.

Но любовь разве цветик алый,
Чтобы ей лишь мгновенье жить,
Но любовь разве пламень малый,
Что ее легко погасить?

С этой тихой и грустной думой
Как-нибудь я жизнь дотяну,
А о будущей Ты подумай,
Я и так погубил одну.

 

На стене своей камеры он начертал: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь». Вот и итог его жизни – то, с чем он отошел в Вечность.

Завершая размышление о Николае Степановиче Гумилеве, остается сказать, что мы не привели здесь многих его христианских стихов: «Слово», «Андрей Рублев», «Ворота рая», «Сон Адама», «Видение», «Я в лес бежал из городов» – перечислять можно еще долго. Прочтите!

Алина Сергейчук

 

 

• Назад
• Вперед